Только не думай, Периот, что я свихнулся, У других бывают еще более странные причуды. Почему бы тебе тогда не посмеяться и над дедушкой Оливера, который боится ездить в автомобиле? Что с того, если мне не нравится треклятая подземка? Это мое личное дело, И вообще, на такси мы добрались куда быстрее. Понимаю, я кажусь тебе издерганние, чем в прошлом году, но не нужно считать меня больным. Бог свидетель, причин было предостаточно. Мне вообще повезло, что я сохранил рассудок. Ладно, если ты действительно хочешь узнать об этом, почему бы и нет? Ты, наверное, должен это знать, потому что с тех пор, как тебе сказали, что я обхожу стороной Клуб художников и избегаю Тельмана, ты стал писать ко мне точь в точь, как опечаленный папаша.
16 июля 1923 года, после того, как последний мастер закончил свою работу, я въехал в здание, в котором когда-то находился Лисемский монастырь. Реставрация потребовала огромных усилий, ибо от огромного заброшенного дома не осталось почти ничего, кроме руин, но поскольку здесь обитали мои предки, я не постоял за расходами. Люди здесь не жили со времен короля Георга Первого, когда ужасная, так и необъясненная во многом трагедия стала причиной смерти владельца Лисема, пяти его детей и нескольких слуг, эта трагедия бросила тень ужасного подозрения на его третьего сына - моего прямого прародителя и единственного потомка ненавистного всем рода. Поскольку этот единственный наследник был обвинен в убийстве, владение его перешло к короне, со своей стороны он не предпринял никаких попыток снять с себя обвинение или вернуть свою собственность. Будучи потрясенным чем- то более ужасным, чем угрызения совести или страхом перед законом, и выражая единственное поистине неистовое желание больше не видеть и не вспоминать древнее здание, Уолтер Берипор, одиннадцатый Барон Лисемский, бежал в Вирджинию и там создал семью, которая в следующем столетии стала известна под фамилией Берипор...
-В вашем лесу водится дикий зверь, - произнес художник по имени Максим Дроздов по дороге на станцию. Это была его единственная реплика за весь путь, но поскольку Иван болтал без остановки, молчаливая сдержанность его спутника как- то не бросалась в глаза. - Какая-нибудь шальная лиса, да пара-другая ласок, ничего более хищного в этих местах не Водится, - сказал Иван. Художник промолчал, - Что вы имели в виду, когда сказали про дикого зверя? - спросил Иван уже на платформе. - Ничего... Так, разыгралось-воображение... А вот и мой поезд. В тот же день после обеда Иван отправился на прогулку через принадлежавший ему лес. То, что у него в кабине¬те стояло чучело выпи и он знал названия многих растений, давало его тетушке основание называть племянника великим натуралистом. И если это было явным преувеличением, то ходоком он мог считаться действительно отменным. У не¬го вошло в привычку запоминать все, что он видит во время прогулок, не столько для того, чтобы обогатить современную науку, сколько для того, чтобы иметь потом тему для разговора. Как только распускались первые колокольчики, он тут же всем об этом, сообщал. Слушатели понимали, что в это время года в цветении колокольчиков нет ничего необычного, но им все равно было приятно, что Иван поделился с ними новостью.
Рассказывали об одной девушке, к которой мертвец ходил. Дело было в деревне, во Владимирской области. Небольшая деревенька на двадцать домов, вокруг леса густые, церковь, кладбище старое. И вот соседи заметили, что девушка та на кладбище что то зачастила, хотя там никто из ее родных похоронен не был. Почти каждый день туда идет, а по пути – если лето – цветов полевых соберет, а если зима – обязательно принесет кусочек хлеба или что еще. Самим нечего есть, а она кладбищенских ворон кормить повадилась. Родные пытались ее не пускать, так она – плачет, говорит, мол, не ваше это дело. А им и жаль ее, дуру, – одинокая совсем, мужика хорошего после войны днем с огнем не найдешь, годы идут – и страшно. И вот однажды ее тетка проследила и выяснила, что ходит девица на могилу молодого парня, единственного сына одной из деревенских старух. Старуха та, получив с фронта «похоронку» и сама в считаные дни увяла. А вскоре умерла во сне – через месяц после странных похорон сына: никакого тела под наскоро сколоченным крестом не покоилось – только рубашка с пятнами крови. Фронтовой товарищ привез. Родные посовещались и отстали от девицы – решили, что, наверное, до войны она любила парня того. Он красивый очень был, даже непонятно, в кого уродился, – узкое бледное лицо, тонкие черты, глаза огромные. Конечно, ничего у них быть не могло – она же до войны совсем девчонкой была, но, должно быть, заглядывалась, мечтала. Вот и оплакивает, как будто он был ее жених. Однажды ночью отец той девицы услышал странные звуки из ее комнаты, где дочь спала с младшими сестрами. Возня какая то, сдавленный смех, с трудом удерживаемый стон. Сначала мужик удивился, а потом и рассвирепел – что же она себе такое позволяет, при детях, сестрах маленьких. Совсем стыд потеряла, на всю голову больная баба. Ворвался, а там и нет никого из посторонних. Мелкие девчонки по своим лавкам спят, а старшая на кровати сидит и волосы длинные расчесывает.
Мой сосед нес к мусорным контейнерам нарядную бумажную коробку. В его поступи был какой то неуместный торжественный пафос, что дало мне повод дежурно пошутить, встретившись с ним взглядом. Сосед вздохнул горько и сказал: – Утром вот Самурай кончился… Старый был совсем, двенадцать лет. Последний год и не видел ничего, и ссал где попало. Отмучился. Самурай был котом, персом, – я помнила его меховым клубком и в очередной раз удивилась, как быстро летит время. Мы немного постояли у помойки, покурили молча. Не говорить же прощальную речь над несуществующей могилой кота. Когда шли обратно, я не выдержала и спросила: – А почему не похоронил? У тебя же машина. Вывез бы за город, выбрал место красивое… – Да жизнь такая пошла, – махнул рукою сосед, – сегодня совещание, завтра – еще какая то фигня… Да и разве важно сейчас ему, Самураю, все это. Это ведь просто тело. Никому не нужно это.
Панель управления
